Слава Перуну! - Страница 59

У Мечеслава рассказывать получалось худо. Вот уж где он сорок раз пожалел о невесть куда подевавшемся вместе с Вещим наставником Верещаге. Тот-то бы точно не растерялся. А вятичу оставалось только злиться на собственный корявый язык.

Когда Мечеслав рассказывал, как приняли в Киеве епископа Адальберта, Радосвет ухмыльнулся углом полногубого рта:

– Добро, там княгининых варягов не было, без крови б точно не обошлись. Порасспрашивай их там в детинце, каково с людьми Мертвеца обок жить, а пуще того – под ними. Или кого из болгар, тех, что на Дунае, – те, правда, многие и сами уж крещёные. К иным хорошо с молитвой ихней подходить – глядишь, и торгуется ловчей.

– А ты и их молитвы знаешь? – удивился Мечеслав Дружина.

Торговец хмыкнул:

– Приходится.

И вытащил из кожаной калиты на поясе тесьму с подвешенным на ней серебряным крестиком с тощей головастой фигуркой. Повертел перед глазами изумлённого вятича, надел на шею, подмигнул, проговорил, состроив придурковатую рожу, какую-то непонятицу, снял крест – и убрал обратно.

– Постой, – начал Мечеслав. – Так ты… ты сам, что ли?

И замолк, не в силах свести воедино знак Распятого Мертвеца – и то, что смолянин только что говорил о самом Мертвеце и его почитателях. Да и резные деревянные чуры в углу, к которым Кунавиха относила перед каждой едой малую долю от каждого кушанья…

– С чего? – усмехнулся Радосвет. – Мне наших Богов хватает.

– Так ты и к крещёным… ну, прознатчиком ездишь? – озарило вятича.

Смолянин пожал плечами.

– Да нет, господин. По торговым делам только. Ну, разве княжьи люди попросят… а так – и с крещёными лучше торгуется, а самое главное – с сорочинами. С теми ж вообще беда – если крещёный или там хазарской веры – так ты просто особую пошлину платишь. А вот если старым Богам кланяешься – тут один выбор, или от Них отрекись, ихнего, мёртвой Луны, бога признай. Или голову с плеч, а товар заберут. Вот тут меня этот крестик и выручает, – Радосвет улыбнулся и похлопал по калите. – Ну и молитвы. Крестик покажу, рукой перед собою помашу, молитву пробубню – и ступай торгуй.

Мечеслав с изумлением разглядывал старого знакомца.

– И тебе… не противно? Они ж от Богов отрекаются. От роду-племени, от света белого…

– Они – да. Так то их беда. Ума нету – считай, увеки. Так ведь не я. Ну а как молитву-то сказать надо – на какого-то ихнего сатану поплюю, и всех делов.

Мечеслав помолчал, пытаясь уложить всё это в голове. Всё же купцов иногда бывало очень непросто понять.

– Ты сам такое выдумал?

Кривич вытаращил в ответ небольшие тёмные глаза.

– Ты что, господине? Да все, кто к сорочинам торговать ездят, так и делают. Говорю ж, нельзя без того.

После этого Мечеслав и вовсе замолк, отказавшись постигнуть ход мыслей торгового люда.

Вместе с Радосветом и его семейством Мечеслав выбирался посмотреть, как строят ладьи-насады – а готовили их у Смоленска нынче много. Да и самому помахать топором – ладить корабли воину не зазорно.

На будущей вырубке в семь ударов топора высекали на боку дерева лик лесного Бога. Грубая личина должна была глядеть в сторону от порубки, к целому лесу, чтоб Бог не гневался на потревоживших его владенья. Там же и приносили подношения – и Богу, и душам-древяницам деревьев.

Потом валили длинное дерево, обтесывали до бревна. Укладывали на столбы-колоды в два локтя высотою, под бревном разводили огонь и непрерывно поливали бревно водою. В выдолбленную канаву вбивали распорки-упруги, делая их всё длиннее, а расщелину в бревне – всё шире. Так зарождалась основа насада – стружок, которому предстояло ещё обрасти деревянными рёбрами и набойными бортами. Стружков тех было великое множество – немалую убыль предстояло в эту зиму понести владениям смоленского лесного Бога.

Вместе со смолянами работали и полочане. Варяги из Рогволодовой дружины над стружками и будущими насадами только посмеивались – хотя и работали едва ль не лучше остальных.

Мечеслав и сам валил и обтесывал деревья, таскал воду – парить колоды, вытесывал расщелины в их боках и забивал в них упруги. Но понять, зачем великому князю – а что стружки готовили не для смолян, было ясно – столько судов на Днепре, вятич не мог. Ведь Днепром к хазарским землям не подойдёшь. Вот рубили б так ладьи на Оке или на Дону… скорее уж на Дону, Ока-то по землям Киевских князей не течёт.

А ведь Икмор сказал, прямо на пальцах разложил, что война с хазарами начнётся вот-вот. И пойдут на коганых – вятичской землёй. Нет, от всего этого решительно ум заходил за разум.

Над берегом облаком стояли разом дым из костров, которыми согревали будущие стружки́, и пар от воды, которой стружки обливали. Сотни пошевней втоптали в грязный снег щепу, кусочки коры и мелкие ветки, и сажу.

К полудню приезжали на санях из Смоленска бабы и девки-кашеварки, кормили работников, выслушивали их шуточки, кто – молча и покраснев, кто – звонко и весело отшучиваясь.

Мечеслав обедал неподалёку от великого князя, если тот приезжал на место, где рубили стружки. Радосвет как гостеприимец княжьего дружинника присаживался рядом, хоть и вёл себя в таких случаях много тише обычного.

В один из таких обедов Мечеслав чуть не подавился кашею, подняв голову и увидав посеревшее и замершее лицо Радосвета, глядевшего ему через плечо.

Вятич оглянулся, ожидая увидеть за спиною не иначе, как кованую рать Итиль-кагана, выезжавшую на лёд Днепра.

Но на льду были всего лишь молодая баба-кашеварка, со смехом гоняющаяся за озорницей-дочкой лет трёх-четырёх. Пигалица верещала от смеха и уворачивалась от материных рук.