Слава Перуну! - Страница 17

Из угла палаты тенью поднялся человек в черном – двойник того, зарубленного на придорожной поляне. Тот же черный балахон, на котором выделяются лишь бледные костлявые руки да бронзовый крест. Тот же черный остроконечный куколь, скрывающий лицо.

Пан Властислав даже не взглянул на него. Так же неотрывно, как только что на распятие, глядел он в лицо своему воспитаннику и государю. Слезы стояли в его серых глазах, седые усы дрожали.

– Мешко, мальчик мой, Мешко, – тихо проговорил он. – Что ж они с тобой сделали, Мешко? Ничего, Мешко, ничего, это все пройдет. Мы сейчас на коней и – в поле. От стен этих каменных… Там лес, там свет Световитов, там вольный ветер… Все пройдет, Мешко!

– Дядька Власта, нет бесчестия в том, чтоб склониться перед Распятым. Кесарь Запада и василевс Востока поклонились Ему, дядька Власта, владыки болгар, немцев, англов, чехов… – горячо говорил круль.

– Мешко, мой Мешко, – шептал воевода. – Что они с тобой сделали… Обморочили тебя, заворожили! – Голос Властислава сорвался вдруг на рык раненого медведя. – Эта моравская сука!..

Круль дернулся, словно обожженный ударом плети, лицо его окаменело.

– Воевода Властислав! – произнес он, словно отрубая топором каждое слово. – Ты говоришь о жене твоего круля и твоей государыне!

Властислав замолк и лишь глядел на Мечислава полными слез глазами. Губы его мучительно кривились, подбородок дрожал.

– Как истинный христианин, я милосердно прощаю тебе смерть моих слуг. Но ты поднял руку на слугу Церкви Христовой, и за это тебя будет судить преподобный отец Адальберт, епископ Польши. Взять его!

Неслышно подошедшие стражники мгновенно вцепились в руки пана Властислава, заламывая их назад. Смуглые пятерни проворно вырвали из ножен длинный меч и нож – скрамасакс. Но воевода словно не замечал этого, неотрывно глядя на круля. А когда тот повернулся и зашагал к дальней двери – шагнул вслед, волоча на себе черноусых стражников.

За несколько шагов перед дверью Мечислав остановился. Не глядя на стоящего рядом Адальберта, он негромким напряженным голосом произнес:

– Епископ. Это – мой… мой лучший воевода, – казалось, Мечислав хотел сказать что-то другое, но в последнее мгновение передумал. – Он останется жить – ты понял, епископ?

– Господь сказал: «Не убий». Верь Господу, сын мой, – прошелестело под черным куколем.

– Верую, отче… – круль с облегчением наклонил голову в меховой шапке.

Костистая белая длань поднялась в благословении.

Двери за крулем закрылись, и только тогда пан Властислав заметил стоящего рядом епископа.

Куколь поднялся, и на воеводу глядело лицо – такое же белое и костлявое, как и руки епископа. Черная с проседью борода покрывала впалые щеки и нижнюю челюсть.

Глубоко запавшие глаза вглядывались в лицо воеводы с безграничной жалостью.

Узкие темные губы скорбно поджались.

– Язычник, – горько заключил Адальберт. – Закоренелый язычник. Почему ты запер сердце свое для истинной веры?

Пан Властислав встретил взгляд черных глаз своими, мгновенно высохшими.

– Веры? – презрительно и гневно переспросил он. – Я верю в то, что говорят мне мои глаза – а они говорят мне, что Световит сияет в прежней силе Своей, и это так же верно, как то, что ты вместе с моравачкой одурманил моего Мешко!

– Глаза! – воскликнул в ответ Адальберт. – На что глаза тому, кто не зрит света Солнца Истины и Любви? Ты слеп, язычник, и глаза твои лишь соблазняют тебя. А знаешь ли, что сказал Спаситель: «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось прочь от себя, ибо лучше, чтобы погиб один из членов твоих, нежели тебе самому гореть в геенне огненной!»

В скорбном голосе епископа зазвучал металл:

– И я сделаю это для тебя, язычник, чтобы Световит-Люцифер не соблазнял твою душу через очи твои! – Адальберт подал знак одному из мораваков, тот выхватил нож… И лопнули светлые палаты, лопнули и протекли багровой тьмой и черной болью.

– Пан воевода! – словно сквозь воду донесся голос Микла, и, словно вода, заплескалась заполнившая голову боль. – Пан воевода! Что ж они… Что ж они с паном сделали!!!

Голова раскалывалась, горело отекшее лицо, а в глазницах словно ворочались два клубка кипящей смолы. Пан Властислав попытался открыть глаза – тьма никуда не исчезла. Он на ощупь тяжело сел, поднес к горящему лицу руки. На ладонях осталось что-то похожее на белок сырого яйца…

– Мешко, – прошелестели высохшие губы. – Мешко, мальчик мой, что же ты наделал, Мешко?!

Сильные руки подхватили его, помогли подняться на ноги.

– Изверги, – бормотал трясущимися губами над ухом Микл. – Каты, зверье, пся крев…

– Придержи язык, язычник, – донесся откуда-то – рядом и сверху – голос с моравским выговором. Скрипнули под сапогами стражника доски крыльца.

Пан Властислав не видел, как рука Микла гневно сжала рукоять меча – и отмякла под прищуренными взглядами моравских лучников.

– Мешко… – проговорил он, поворачиваясь к крыльцу, протягивая в темноту окровавленные руки. – Пустите меня к моему Мешко… Пусть он посмотрит на меня – может, опомнится!

Голос воеводы сорвался, и он спрятал в ладонях искалеченное лицо.

– Забирайте своего хрыча и проваливайте, пока можете, – вновь заговорил моравак. – Круль вас простил, да мы не прощали!

Дружинники окружили воеводу, прикрывая собой от нацеленных на них моравских стрел. Микл, подхватив под локоть, повел к коновязи. Воевода не противился.

Седая голова опустилась на грудь, поникшие широкие плечи тряслись, а губы беззвучно шевелились, повторяя одно и то же…